Богат Є. Як бібліотеку міняли на "Жигулі"

Как библиотеку меняли на «Жигули»

1

      В старых-старых журналах, которые мирно пылятся в архивах, небезынтересно читать рекламные объявления, повествующие о жизни давным-давно ушедшей, канувшей в Лету…
      Декабрь 1909 года.
      Объявление лирико-драматическое:
      «Заставьте полюбить себя того, кто не отвечает на вашу любовь. Овладейте непокорным сердцем, источником ваших мучений. Этого легко добиться без ведома того, чью любовь вы хотите завоевать. Невероятное стало возможным благодаря печатающейся сейчас книге „Тайные силы и любовь“»…
      Объявление с оттенком мистики:
      «Поразительное открытие. Личный магнетизм: гипнотизм, сила воли, нервная сила. Назовите его как хотите. Это неощутимая сила, от которой зависит судьба человека, это ключ к успеху в жизни, в обществе и в делах… По нашей новой методе вы можете дома в течение нескольких дней…»
      Объявление в жанре фантасмагории:
      «Гибель человечества!!! Слушайте! Осколок, недавно оторвавшийся от солнца, по точным данным астрономов весит сто миллионов пудов и состоит из раскаленной солнечной пыли. Столб этой пыли должен коснуться земли 11 марта 1910 года. Казалось бы, все люди находятся в одинаковой опасности. На самом же деле этого нет. Напротив, некоторые безмятежно ждут рокового дня. Почему? Потому, что… они запаслись бесподобными папиросами „Ева“, благоухающий дым которых, соединяясь с солнечной пылью, мгновенно охлаждает ее…»
      В особой моде было все электрическое: печи, кастрюли, чайники, кофейники, молочники, утюги. И — диво дивное! — электрические фонари для велосипедов…

     2

      «Куплю… стереомагнитолу „Шарп-9494“, „Джи-Ви-Си-8-38“, стереокомбайн, „Студио-2240“, телефон с памятью, костюм для подводного плавания, кроссовки „Адидас“».
      Это конечно же декабрь не девятого, а семьдесят девятого года.
      Человечество, как видим, уцелело после рокового дня 11 марта, когда даже некурящую его часть пощадил гигантский столб солнечной пыли, и жаждет, жаждет наслаждаться утехами научно-технической революции: высококачественными стереозаписями, цветомузыкальными установками, диктофонами, а также боксами для подводной кино- и фотосъемки.
      Порой в сегодняшних рекламных изданиях мелькают объявления, которые в декабре 1909 года не были бы поняты:
      «Куплю… каретные часы, керосиновую лампу… старинный узкий комод… коллекцию самоваров… стол для заседаний…»
      Стереосистемы, усилители, акустические колонки соседствуют со старинными часами, старинными монетами, медалями и картинами, старинной мебелью с инкрустацией и бронзой.
      Возможно, это задаст ряд философских загадок тем исследователям нравов и быта, которые через 70-80 лет будут листать уже изрядно пожелтевшие,  а то и полуистлевшие страницы сегодняшних рекламных изданий. Но и сейчас читать их интересно. За миром человеческих страстей и увлечений угадывается мир ценностей, в ворохе странностей и причуд ощущаются некие более или менее существенные черты и штрихи времени.
      Будучи систематическим читателем этой живой, стихийной литературы, я полагал, что меня уже ничто удивить не может. Но однажды был удивлен, увидев у станции метро на рекламном щите объявление:
      «Меняю библиотеку на „Жигули“. Тел…»
      Я позвонил.
      — Опомнились, — услышал женский усталый, немолодой голос. — Уже обменяли.
      «Досадно», — подумал я. Мне интересно было увидеть людей, которые меняют библиотеку на «Жигули», и интересно посмотреть на эту библиотеку.
      Я понял, что на необозримой человеческой ярмарке, где то и дело творятся любопытные вещи: открываются тайны любви или магнетического воздействия на окружающих, в час пик научно-технической революции возникает потребность в каретных часах, керосиновой лампе и коллекции самоваров, — на ярмарке этой, посреди которой играет столб солнечной пыли, перемешанной с дымом папирос «Ева», вдруг некие ценности, ранее почти несопоставимые, уравновесились; большие уёмистые чаши весов, тихо колеблясь, плечом к плечу держат на себе: одна — библиотеку, вторая — автомобиль. И я, повторяю, пожалел, что опоздал.
      Но мне посчастливилось — через несколько недель я увидел опять подобное объявление, лишь более развернутое:
      «Меняю хорошую библиотеку на новые „Жигули“… тел… …Марину».
      Я позвонил, мне ответил женский голос, но не усталый, а молодой и веселый:
      — У вас новые «Жигули»? Понимаете, мы уже договорились несколько дней назад с одним человеком. И мне неудобно…
      И тогда решил я не хитрить, а точнее — хитрить иначе, искуснее. Я открыл, что у меня «Жигулей» нет, но тоже хорошая библиотека и я испытываю тоже соблазн подобного обмена. И вот мне бы хотелось познакомиться с его «механизмом».
      — У вас действительно хорошая библиотека? — как-то остро полюбопытствовала моя собеседница. — Есть редкие вещи? Тогда я вас жду.

     3

      В центре города в старом доме я попал в большое запущенное жилище, напоминающее живописную берлогу.
      В комнатах, уставленных мебелью не столько старинной, сколько старой, с высоченными, действительно старинными лепными потолками стояли у стен застекленные книжные шкафы…
      Но все это я увидел, рассмотрел потом. Потому что первым моим впечатлением была, конечно, она, юная хозяйка старой берлоги. Поначалу, когда она мне открыла, показалось, что это сестра или даже дочь женщины, с которой я говорил по телефону. Она выглядела совсем девочкой, даже обручальное кольцо казалось надетым из озорства, для подражания матери или старшей сестре.
      На столе в беспорядке лежали дореволюционные журналы; рядом с широко известными — «Русской мыслью» или «Северным вестником», «Миром божьим» — были и малоизвестные — «София», «Голос минувшего» — и совершенно забытые, вроде «Масок» и «Заветов». Лежал даже журнал «Гермес» — вестник античного мира, издававшийся некогда крохотным тиражом для учителей классических гимназий. И тут же, на этом столе, редчайшее издание, мечта книголюба — «Старый Петербург» М. Пыляева.
      Я на минуту забыл обо всем — о женщине-девочке, о цели моего визита и хитроумной тактике, стихийно родившейся в телефонном разговоре, начал рассматривать, листать.
      Потом подошел к шкафам. Взгляд мой, достаточно натренированный, выхватывал то «Иллюстрированную историю Петра Великого», то «Иллюстрированную историю Екатерины II», то романы Дюма в издании Сойкина, то том того же М. Пыляева «Старая Москва», то фундаментальное сочинение «Русская портретная галерея: собрание портретов замечательных русских людей»…
      Я доставал с полки, листал, рылся, опять листал. И не мог оторваться. Вот «Иллюстрированная история искусств» Любке. Вот «Петербургские трущобы» Крестовского. Вот «Месяцеслов в стихах» Симеона Полоцкого. Вот…
      — Роскошная библиотека, — вырвалось у меня. — Настоящее сокровище!
      Я посмотрел на хозяйку. Она молчала с серьезным лицом, как девочка, которой учитель у доски задал, написав крошащимся мелом на доске, непосильную задачу по алгебре или геометрии. Потом наморщила лоб, сжала губы, о чем-то задумавшись, и на лице вдруг явственно выступил ее возраст — лет двадцать пять.
      — Вы полагаете, это хорошая библиотека, даже роскошная? — спросила наконец, как бы желая окончательно удостовериться в искренности моего изумления.
      — По-моему, замечательная, — ответил я. — У вас есть раритеты…
      — Ра-ри?.. — потешно удивилась она и стала опять похожа на девочку-школьницу.
      — То есть, — объяснил я, — издания, ставшие совершенной редкостью. Раритеты…
      — А! — Она задумалась. — Гм!.. — И вдруг оживилась: — А лично вы что бы отдали за эту библиотеку?
      — Эти книги цены не имеют, — ответил я ей. — За них можно отдать только книги, тоже бесценные.
      — Только книги? — переспросила она и остро полюбопытствовала — А ваша библиотека хуже?
      — У меня тоже есть редкие издания, но этих, к сожалению, нет.
      Я достал с полки толстый ветхий том и ахнул: «Дополнения к истории масонства» академика Пекарского, вышедшие в середине XIX века тиражом… 50 экз. Руки мои выразили величайшее почтение, я не держал в них этот том, я его лелеял, и это не укрылось от ее женской наблюдательности.
      — Тоже раритет? — как бы мельком осведомилась она.
      — Суперраритет, — ответил я. И задал ей вопрос, который засел в моем подсознании с первых же минут общения с ней: — Как это к вам попало?
      — Почему попало? Я получила это в наследство. От деда. Он умер несколько лет назад, почти тотчас же после того, как я вышла замуж.
      — И вы хотите это менять на машину, на «Жигули»?
      — Нет, нет, все сложнее. Все не так, как вы думаете…
      Она помолчала, потерла рукой лоб.
      — Я вам, пожалуй, расскажу все. Вдруг вы мне поможете.
      — Конечно, помогу, если это в моих силах, — пообещал я ей. — У вас фантастическая библиотека. Даже с первого взгляда — фантастическая.
      Я рассмотрел за стеклами сочинения Блаженного Августина, изданные в XVIII веке Новиковской типографией.
      — Новиковская типография, — нежнейше коснулся я пальцем стекла.
      — Но-ви-ков-ская, — повторила она, как эхо.
      — И это — на «Жигули»?!
      — Да есть у нас «Жигули», — досадливо остановила она меня.
      — Тогда я ничего не понимаю…
      — Сядьте! — она стала опять серьезной, строгой, двадцатипятилетней. — Несколько месяцев назад кто-то исхитрился и угнал нашу машину. Когда у вас будет собственная, вы поймете, что это такое! Муж чуть с ума не сошел… Мы не спали целую неделю. У него было настоящее нервное потрясение, пока ее искали. Ведь не все же машины находят, понимаете, не все. А он без машины жить не может, это его, как говорится, alter ego. — Она с особым тщанием, почти по слогам, вытвердила латынь, как на уроке, точнее, как на экзамене. — Ну вот, в эти безумные дни и ночи я ему пообещала, что, если машину не найдут, я обменяю нашу библиотеку на новые «Жигули». А он в ответ только нервно смеялся и еще больше злился. Он говорил: «Попробуй, найди дурака, чтобы „Жигули“ на эту пыль!» Ну, про пыль он со зла, понятно, в запальчивости. Но все равно я обижалась ужасно, и не потому, что я люблю все это так же безумно, как вы или тот капитан…
      — Какой капитан? — вырвалось у меня.
      — Не перебивайте, пожалуйста. Дойдет очередь и до него. Ну вот. Меня это обижало не потому, что я все это ужасно люблю, а потому, что он не оценил моего порыва. И потом мы часто из-за этого ссорились. Ссорились в шутку, но и не в шутку. Потом, — уточнила она, — когда машину нашли. Он по-прежнему не верил, что я библиотеку обменяла бы на «Жигули». Но не верил не потому — это я по-настоящему тоже потом поняла, — что во мне сомневался, а потому, что сомневался вообще, что это возможно. И я решила ему доказать. — Она рассмеялась и стала опять похожа на девочку. — Чаю хотите?
      — Нет. Что же вы решили ему доказать?
      — Доказать, что подобный обмен совершенно реальная вещь. Думаете, когда дед умер, мало было желающих поживиться? Я в конце концов сообразила, что к чему. Хотя по-настоящему поняла это лишь сейчас. Те были менее откровенны…
      — А зачем вам нужно было это доказывать мужу?
      — Ну… чтобы он меня больше уважал. — Она чуть покраснела и вдруг совершенно чистосердечно открыла: —Чтобы он не очень задавался с этими «Жигулями», которые у него сто лет! У меня не меньшая ценность.
      Теперь я ее понял.
      — И вы доказали?
      — Да, я договорилась об обмене этой библиотеки на «Ладу», это даже лучше, чем «Жигули», экспортное исполнение.
      — С кем договорились?
      — Вот с этим капитаном. Точнее — с бывшим капитаном торгового флота. Теперь он на пенсии. Он никогда и не сидел-то за рулем «Лады». Были лишние деньги, купил. Говорит, думал в старости поколесить с женой по стране. А жена умерла… Осталась «Лада». — Она как-то горько, совсем по-взрослому, усмехнулась.
      Мы помолчали.
      — Помогите мне, — вдруг жалобно попросила она.
      — Чем же я могу вам помочь?
      — Получилось нескладно. Мы с мужем заключили пари. Он утверждал, что обмен невозможен, а я говорила, что легко осуществим. Вот мы и заключили самое настоящее пари на ценные вещи: он — мне, если я выиграю, я — ему, если выиграет он. И я дала объявление, которое вы читали. Мне позвонил, я тотчас же по голосу поняла, немолодой человек, потом, когда мы познакомились, оказалось, что он бывший капитан торгового флота. Никогда не подумаешь, что капитан. Какой-то с виду будничный, обыкновенный. Похож немного на моего деда. Он рассказал о себе, о том, что мечтал всю жизнь о двух вещах: поколесить по стране с женой и почитать Диккенса за городом, на даче, чтобы не мешал никто… У нас Диккенс, конечно, есть. Он не кинулся к книгам, как вы. А сидел, пил чай, рассказывал, потом походил вдоль шкафов, посмотрел и попросил меня, чтобы вся эта библиотека осталась в нашем доме еще на год или на два, пока он дачку какую-то достроит, а то сейчас некуда все это перевозить, он живет тесновато, с дочерью и внуками. «А „Ладу“, — говорит, — я вам дам хоть сегодня, новая — и десяти километров не набегала. И место на стоянке отдам. А книги, — повторила она, — заберу к себе через год или два. Сейчас, если разрешите, буду пользоваться ими, вроде как в библиотеке, — уносить и возвращать». Ну вот… Вы мне помогите, пожалуйста.
      — Чем я могу помочь вам? — спросил я, но уже и сам догадался, чего она от меня хочет.
      — Понимаете, когда я задумала этот обмен на пари, казалось, что все будет иначе. Договоримся, муж удостоверится, я выиграю, а потом объявлю, что передумала. Может же человек передумать! Выпьем вина, посидим и разойдемся по-человечески. С ним это невозможно. Он не поймет. Он из тех людей, которые, наверное, никогда не меняли решений. И потом это его доверие: машину — сейчас, а библиотеку к себе — когда-нибудь. Ведь подумайте: за два года мало ли что может измениться, он старый ведь, может и умереть. А это не что-нибудь, а «Лада»!.. Ну, вы не автомобилист, это чувствуется. Но у вас тоже хорошая библиотека…
      — И вы хотите, чтобы я морально выручил вас, обменял ее на «Ладу»?
      — Но вы же сами говорили, что этот вариант для вас возможен!
      — Я обманул вас. Он невозможен для меня.
      — Ну конечно, — тут она обиделась по-настоящему, — я-то из тех людей, которых можно обманывать…
      Я поднялся, опять подошел к шкафам.
      Я подошел к шкафу, который был заполнен изданиями древнеримских классиков. Целых две полки занимал Цицерон.
      — Дед ваш любил Цицерона?
      — Мой дед вообще был удивительным человеком, — резко ответила она. — Но лучше сейчас поговорим о капитане. Что же мне теперь делать?
      — Подарите ему Диккенса. Или Цицерона.
      — Перестаньте шутить! К тому же он и не возьмет.
      — Расскажите ему все как есть.
      — Не хватит духу. Ведь он еще раз у меня был. С тортом. Сидел, опять пили чай. Он снова рассказывал о себе и радовался тому, что совершил такой удачный, такой замечательный обмен. Он говорил, что уже позвонил строителю, который занимается его дачкой, чтобы соорудили для книг много-много полок, и говорил, как ему будет хорошо с этими книгами. Он говорил, что видел почти весь мир, а вот читать было некогда, а сейчас, несмотря ни на что, у него будет хорошая старость. Это его дословное выражение: «хорошая старость». «У меня, — говорит, — будет „хорошая старость“ — воспоминания и книги, книги и воспоминания». И вот я ему завтра открываю все как есть…
      Надо было уходить, но оторваться от библиотеки я не мог, опять подошел к шкафам, мне попался на этот раз один из томов «Истории нравов», живописно повествующий об экзотике разных веков и народов. Я углубился и забыл обо всем.
      Ее голос вывел меня из забытья.
      — Раритет? — четко, по-деловому осведомилась она.
      — Нет, — ответил я, — но тоже редкость…

     4

      Я вышел из старого дома и ступил на палубу корабля. Ее чуть покачивало. Вокруг клубился туман. Я повернул голову и увидел рядом с собой человека — его большое, массивное лицо было настолько рельефным и резким, что даже в тумане отчетливо вырисовывались все черты и морщины. И я его узнал. Это был Цицерон.
      — Нам теперь надо поговорить, — обратился он ко мне отлично поставленным голосом оратора, — о нравственной красоте. Рассмотрим вопрос об уважении к людям, и, так сказать, об украшениях жизни — о воздержанности, об умеренности, о всяческом успокоении душевных треволнений и о соблюдении меры во всем… Положение это содержит то, что по-латыни можно назвать…
      Он перешел на латынь, я перестал его понимать и лишь наслаждался голосом и медью мертвого и вечно живого слога.
      — Однако, — расстался он наконец с латынью, — мы рассматриваем это положение долее, чем нужно. Суть его в том, что умеренность, скромность, самообладание и воздержанность неотделимы от нравственно-прекрасного. Надо пользоваться благоразумно словом и делом, по-гречески это называется…
      Он перешел на древнегреческий, и я опять перестал его понимать.
      Ветер усилился, я поднял голову, чтобы посмотреть, выдержат ли паруса, и увидел, что стою перед собственным домом.

     5

      Через неделю у метро на рекламном щите появилось объявление: «Роскошная библиотека с редкостями, раритетами; суперраритетами, изданиями Новиковской типографии и полным собранием сойкинского Дюма обменивается на дачу… Тел… …Марину».
      Стоя перед этим объявлением, я вдруг подумал о том, что можно было бы написать его и более выразительно, с «магнетической» силой воздействия. Ну хотя бы в стиле начала века… «Невероятное стало возможным благодаря моей библиотеке. Заставьте полюбить себя мировую культуру. Овладейте ее непокорными вершинами — источниками вечного блаженства…».